Мария Мелех - Сны Бога. Мистическая драма
«Я устал. Пойду, порисую, – сказал я им. – Спасибо большое, мне полегчало».
Я действительно почувствовал невероятную усталость от жизни в тот момент. Пожалуй, такое было впервые. Рисовать я не смог: в голову лезли только расплывшиеся акварельные образы лиловых, розовых и красных оттенков. Мне не хотелось воплощать их на бумаге, ведь теперь я знал наверняка, что они и так существуют.
В конце апреля она родилась, и была наречена – Мэгги. Когда ее принесли домой, я уже нетерпеливо отирался о косяки родительской спальни, в которой на первых порах должна была стоять ее кроватка. Ее уложили, и меня наконец-то позвали. На красивом розовом одеяльце лежал сверток, похожий на крохотную мумию, в верхней части которой из тугого кокона ткани проступало красное личико, больше напоминавшее мордочку новорожденного котенка или обезьянки. Казалось, все лицо состоит только из рта и носа, алчно тянувшихся к невидимому соску – хотя девочка спала. В тот момент в ней не было ничего, кроме оглушительного физического желания выжить. «Сосунок», – подумал я, и тут же шальная мысль пошатнула мою невинность: «Может быть, она и была тем странным существом в мамином животе».
Больше меня это не волновало. Я почти окончательно принял ничтожество положения, коим было вочеловечение. Матери требовалась помощь, и я смог выплеснуть накопившуюся потребность заботиться о ком-то. Я ухаживал за малышкой, и она росла фактически на моих руках. Родители не могли нарадоваться на меня, хотя отец предпочел бы видеть мою заинтересованность где-нибудь в гараже или на ежегодной выставке рыболовной снасти. Старшей сестренке было уже не до нас: она постигала азы взаимоотношений с противоположным полом.
Какое-то время я еще питал надежду, что увижу превращение гусеницы в бабочку. Я внимательно всматривался в проступавшие из полуживотной младенческой невнятности черты ее будущего лица, пытаясь понять, чем и на кого она похожа. Игра была увлекательной, но задорная простота профиля и масти, проявившаяся уже через пару месяцев, разбила мои иллюзии: Мэгги была похожа на родителей и все наше семейство. На соседей и моих школьных друзей. На тех, кого я видел по телевизору, в журналах и газетах. На всех. Кроме меня.
К тому моменту, как ей исполнилось пять, я растерял остатки своего необыкновенного интереса к ней, поняв окончательно: это – не мое личное чудо. Это – моя семья. Я катал ее на велосипеде и помогал печь куличики. Я приделывал отвалившиеся руки, ноги и головы ее куклам. Я даже пытался научить ее рисовать, правда, безуспешно. Но мне совсем не было жаль красок, и лишь чуть-чуть – дорогой шероховатой бумаги, привезенной отцом прямо из Лондона. Я любил своих сестер. Смирение входит в нашу жизнь, порой принимая не слишком привлекательные формы. Но они – лишь отражение пороков и эгоистичных иллюзий, которые мы теряем, как змея свою морщинистую ссохшуюся кожу.
И только я примирился с тем, что у меня никогда не будет идеального друга, воплощенного в образе нарисованной феи, как отец опять собрал нас. Теперь я сидел с каменным лицом, нарочито игнорируя живот матери и ее вновь засиявшие особой нежностью глаза. Вряд ли я был разочарован и умудрен опытом. Скорее, просто экспериментировал с земной магией: возможно, если на сей раз я не накачаю свое ожидание надеждой и предположениями, все будет иначе?
Июнь. Аромат белых цветов в воздухе. Пряная свежесть листвы – еще без золотого напыления жары и магистрального смога. Мне достаточно было одного взгляда на маленькую Элизабет, чтобы понять: она – нечто иное, нежели остальные. Она… действительно похожа на меня?
Уже не было необходимости доказывать свою состоятельность как няньки для новоиспеченного на углях рая младенца: Лиз доверили мне с радостью. Дыхание спирало, я преисполнялся гордости, когда тащил ее на руках в сад и прогуливался у ажурной решетки, позволяя проходящим мимо соседям умиляться на пасторальную картинку.
Мы разговаривали с ней глазами и прикосновениями. Она была тихим и сообразительным ребенком, с необыкновенно осмысленным звездным взглядом, всегда готовая улыбнуться и схватить меня за палец. От нее пахло чем-то сладким, что напоминало о вечном Сочельнике – молоко, печенье, ваниль. Несмотря на покладистость и сияние доброты, она не любила спать по ночам, и родители намучились, пытаясь уговорить ее принять горизонтальное положение в кроватке – проблемы начались, как только она научилась сидеть. Она редко капризничала. Но иногда на нее находило странное состояние, и тихие слезы, капнувшие из больших блестящих глаз, вытягивали за собой целый поток, и девочка начинала заходиться в непонятном, пугающе горьком плаче, запрокидывая головку и синея с каждой минутой. Когда она наконец утихала, мама долго стояла над ней и озабоченно вглядывалась в ее личико, и спустя несколько месяцев глубокая морщинка пролегла поперек ее лба.
Как только пелена потусторонности спала с глаз Элизабет, а пух на ее голове стал приобретать отчетливый нездешний окрас, отец вынес свой вердикт: «Что ж, кажется, она пошла в породу матери. Как и ты, Николас, похожа на деда. По крайней мере, не будет проблем с женихами: вырастет экзотичная красотка».
Она умерла в декабре, за две недели до Рождества, так и не успев сказать мне ни слова.
Мама немного поплакала, отец поддерживал ее ласковым молчанием. На какой-то промежуток времени в доме воцарилась необычайная тишина, доселе незнакомая мне. Мы осторожно ходили по лестницам, тайно умоляя их воздержаться от скрипа. Тихо спускались к обеду и ужину и старались не стучать столовыми приборами. Научились самостоятельно решать свои проблемы и справляться с делами – будь это завершение семестра в школе, ветрянка, неожиданно поздно захватившая Мэгги в пятнистый плен, или покупка акций нового предприятия, еще никак себя не зарекомендовавшего. Но Рождество, пусть даже оно и прошло на цыпочках по нашему дому, было по-прежнему волшебным: родители улыбались, подарочная упаковка шуршала, ель источала освежающий эфир, индейка скворчала на противне в духовке.
В Сочельник, часов в шесть вечера, когда чародейское зимнее зелье было почти готово, дожидаясь последних ингредиентов, струйками ароматов сочившихся из кухни и оцепивших весь дом, отец подошел ко мне, сидящему в кресле в гостиной, в тени еловых лап и мерцании свечей. «Все в порядке, малыш», – сказал он и потрепал меня по волосам. Я улыбнулся в ответ. «Все в порядке, – повторил он, – мы не успели привыкнуть… к ней. Поэтому скоро все забудется».
Я вновь улыбнулся. Да, это правда – все было в порядке, и я тоже не проронил ни слезинки. Но для меня не существовало временных перегородок и линейности – этого ни он, ни кто-то еще не могли знать. И потому я привязался к ней всем сердцем, уже побывав на ее первом причастии, выловив лучшие из персеидов на августовском небе, и даже успев по-братски приревновать к обаятельному однокласснику, заинтересовавшему ее. И вот она ушла, а они так и не узнали, кем она могла быть.
В тот вечер я впервые отчетливо осознал, что никогда и, похоже, почти ни с кем не найду взаимопонимания. Внутри меня, в голове ли, в сердце или душе (я не знал точно), было слишком много того, что я с трудом мог выложить в мозаику слов, чтобы донести до людей. А если бы и сумел – они не поняли бы этого орнамента. Меня словно укладывали на Прокрустово ложе, крепко спаянное из железных прутьев человеческой психики, а я не умещался, страдал от непреодолимого желания вытянуться и выгнуться под гнетом этих массивных цепей. Мои кости ломались, мышцы разрывались, кожа лопалась, но никто не видел моей боли и отчаяния. Где лежали тома с законами того мира, из которого я пришел в этот, я не знал. Мне приходилось высчитывать и угадывать их интуитивно, шаг за шагом, и прятать открытия от других. Речь шла о выживании.
Пока Санта, смущенный тишиной нашего дома, робко топтался на припорошенном снегом крыльце, я выскользнул из гостиной и, пробравшись наверх, заперся в своей комнате. Я выбрал небольшой лист для магического ритуала: чтобы воплотить маленькую и хрупкую Грезу, не требовалось много пространства. Я рисовал быстро и уверенно, поскольку не раз выкликивал ее в сновидческих путешествиях. Подросшая Элизабет, разорвавшая родственные путы, связывающие ее со мной – так было безопаснее, ибо в глубине души уже зародилось чувство вины за слишком навязчивое стремление заполучить друга-двойника. Мне казалось, что Бог карает меня за нарушение равновесия, подарив и забрав у семьи мой же замысел. «Будет надежнее, если она родится подальше от меня, – думал я. – Может быть, она странным образом не помещается в нашу семью, а я слишком сильно вымаливаю ее, и тем самым подвергаю опасности».
Через час правдоподобный портрет несбывшейся Лиз был готов. Я нарядил ее в лиловое платье, так подходившее к волосам и оттенку кожи. Пустота вокруг образа пугала меня, напоминая о ее недавней развоплощенности, и немного поразмыслив, я поместил девочку в лавандовое поле. Судя по отсветам неба и тональности цветов, дело происходило в рассветный час.
